– Так я, кажется, козлят пасу. А не розы собираю…

Еле отмазался.

Так как же дальше?

Переходить на подножный корм? Подбирать топтаные басики?[6] Грубо и пошло. Не по чину для «сина Капказа». Покупать? А на какие шиши?

А впрочем…

Я не какой-нибудь там лодырит. Не кручу собакам хвосты, не сбиваю баклуши. В лето хожу за козлятами. За своими, за соседскими. Соседи кой-какую монетку отстёгивают за то матери. Могу я часть своего заработка пустить на поддержание собственного мужского достоинства?

«Ракетой» я б ещё с грехом пополам подпёр своё шаткое мужское достоинство, будь оно неладно. И зачем только раскопал его во мне преподобный Василёчек? А на «Казбек» я не вытяну. Да и как тянуть? Из кого тянуть? Нас у матери трое. Каждая копейка загодя к делу пристроена. Каждая аршинным гвоздём к своему месту приколочена. Ни Митюшок, ни Гришоня не курят. Они-то постарше. Отец вон на войну пошёл, погиб, а тоже не курил. А что же я?

Папироска из пачки с джигитом в папахе и бурке была последняя в моей жизни. Была она ароматная, солидная. Действительно, когда курил её, чувствовал себя на полголовы выше.

Страшно допирала, припекала тяга к табаку. Однако ещё сильней боялся я расстроить, огневить матушку, братьев.

Во мне достало-таки силы не нагнуться к земле за бычком. Достало силы не кинуться с рукой к встречному курцу.

С тех пор так больше и не закурил…

Утро в калаче

За галопными воспоминаниями детства быстро отлетела чёрная калачеевская ночь.

Уже плотно рассвело, когда вышел я из почты.

Уютный, смирный городок ещё спал.

Калач…

Если смотреть сверху, он и впрямь на калач похож. Невесть откуда на безбрежной равнине вздыбился, будто хлеб при выпечке, невысокий холмок. На вершинке меловой карьер. Он припудривает всё окрест. На склонах – дома, дома, дома. По-за дворами окраины, будто стыдясь шумливых улиц, тихонько льётся сонливая речушка Подгорная.

Безмятежный русский городок.

Я бродил по сонным улочкам и ненароком выбрел к гостинице, где в ночь меня отогнал от ворот жестокий лай.

И сейчас, снова оказавшись у знакомых ворот, я вздрогнул, когда из-под калитки ко мне степенно вылился пёс. Я хотел было уже отскочить, да не успел. Пёс не спеша, солидно подошёл ко мне и державно подал лапу.

Комок подступил к горлу, я пожал её.

Он укорно посмотрел на меня, как бы говоря:

«Человек ты вроде хороший. Да чего лезть к нам в ночь? Чего мешаешь покою?»

– Я тоже шёл к покою…

Он зевнул:

«Так приходил бы раньше, и я не шумел…»

Мало-помалу городок просыпался.

Редкие прохожие в поклоне здоровались со мной. С незнакомцем.

Этот чудный русский обычай привечать незнакомца тронул меня. Я подумал: может, не такой уж я тут и чужак?

Кто ж чужой у себя на родине?

На остановке мне охотно расписали, как добраться до моей тётушки.

Подпылил мой автобус.

Однако я не сел в него. Вдруг нарешил сперва заскочить в архив, узнать, что ж такого известно о корнях нашего рода.

На площади я скобкой обогнул Ленина с протянутой рукой, усердно уработанной голубями. Голуби не забыли и про его голову.

В администрации района архив ютился на первом этаже.

Я ожидал чего угодно, только не этих ледяных строк из чёрно-грязного пыльного талмуда о том, что нас в тридцатые годы кулачили. В Новой Криуше было раскулачено четыреста двадцать четыре человека!

Но разве это полный «расход»? В одном лишь тридцатом году был расстрелян сто девяносто один человек по «списку ликвидированных кулаков как класса по Ново-Криушанскому сельсовету».

Основание: Ф. 20, оп. 1, д. 2, лл. 10-13, 15-18, 23.

По «списку кулаков по Ново-Криушанскому с/с по состоянию на 1 мая 1931 года значится 56 глав семей и 175 членов семьи».

Основание: Ф. 20, оп. 1, д. 5, лл. 1-4.

В 1916 году в Криуше было 1105 дворов, жило в них 7524 человека. В январе двадцатого было 8624. А в двадцать девятом проживало уже более десяти тысяч! Но к 1941 году уцелело лишь восемь тысяч.

То постоянно шёл рост населения. А тут такой спад… В чём причина? Репрессивная коллективизация сожрала?

Так, скажете, началась война. На войну ушло 850 мужчин. Погибло 378.

А где остальные криушане?

И это лишь в одном-единственном селе!

А по стране?

На стук в калитку из сарайки выскочила тётушка.

Увидев меня, она на пол-Калача раскинула для объятий длинные крепкие мужицкие руки – была она высокая, костистая, какая-то громоздкая – и, качая головой, враспев затянула:

– Та хто ж цэ к нам приихав?! Сам Толик! Ты ли, чё ли! О дела!.. Та проходь! Проходь! Ты не к чужим приихав – к ридной тётке! Ты чё не написав? Я б тебя встрела не у калитки. К самим вагонным порожкам прибигла б с расписным половичком та с гармошкой!

– Как не написал? – опешил я. – Ещё полмесяца назад!

– Хотешко…

Тётушка покосилась на ржавый почтовый ящичек на ветхой калитке и детски просияла:

– Та вон же оно в дырочки выглядае-смиеться!

Она открыла низ ящичка. Моё письмо в паутине выпало ей в блёсткую от мотыги широкую ладонь.

– Мне никто не пише, – пожаловалась тётушка. – Я в ящичек и не заглядую… Вот так у нас! Как мы по-стахановски молотим! Сначалу встречаем. А потом получаем просьбицу встретить. Раньше письма встрела!

– Да-а… – усмехнулся я.

– А шо? Не совстрела? Я кого только шо обнимала-цилувала? Некупаного таракана соседского?.. Ну, покандёхали[7] у хатынку.

По тропке между грядками лука, чеснока, огурцов тащимся к халупке, откуда только что выпихнулась тётушка.

– Конешно, у меня не кремлёвски хоромищи. Летний дождюху переждать-таки можно… Лиса вон под бороной дождь пережидала и никому не жаловалась.

– Лиса если не в поле, так в лесу…

– А мы не в лесу? Люди – дрему-учий лес… Толкнут со скалы, а потом говорят – сама свалилась… Я баба здорова и свою хаточку сама гандобила. Тогда я с Алёшкой в разбеге була… Где шо выпросю, где шо бросове подберу… Я ни копейки в свою хатюшку не воткнула! Сама как могла слепила. Вотонько и царюю. Алёшка назадки уже на готовенькое приполз…

На нутряном свином жиру тётушка нажарила огромную сковородищу картошки. Жиру она так много положила, что картошка не жарилась, а варилась в нём.

– Ну как там Москва? Шикуе?

– Да-а…

– Зараз хоть шо из продуктов явилось… А то… Ну бесновати коммуняки! За семьдесят